Requiem Missa Pro Defunctis: Четыре минуты Джека Догерти

[Rhayader]

Զուգահեռ թեման իմ մոտ՝ այստեղ:

Տակ, որոշեցի վիպակիս «first draft»-ը բաց տեքստով տեղադրել այստեղ: Ներեցեք ուղղագրության համար, նույնիսկ նորմալ չեմ վերընթերցել (սկզբունք ունեմ՝ ամեն վերընթերցումը կատարել գրելն ավարտելուց մի ամիս հետո): Մի քանի հերոսների սյուժեները նույնիսկ չեմ մտցրել ընդհանուր տեքստի մեջ:
Բանզայ:

---------- Ավելացվել է՝ 22.07.2010 00:02 ---------- Սկզբնական գրառումը՝ 21.07.2010 23:55 ----------

Баяндур Погосян
Requiem
Missa pro defunctis: Четыре минуты Джеки Догерти

Если начинаете со страха и ненависти, в конце концов вы прийдете в ад“.
Олдос Хаксли
“Когда долго вглядыаешься в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя”.
Фридрих Ницше
“Хотя это все - я, это лишь мое случайное свойство; я же стою поодаль, невредимый, вечный”.
Алистер Кроули

Introitus
“Ты в театре, в театре героев и демонов - мифических нечеловеческих сил. Эти фигуры - воплощения пиков сознания, их взаимодействия, прекрасные и устрашающие, продукт борьбы твоих идеалов и ценностей. Ты - то верховное божество, которое управляет ими. Не увлекайся их играми, и помни: ты все еще способен освободиться“.
Вначале - жутко неприятный удар носом об стену. Чувство такое соленое и кислое, и больше обиды, чем самой боли. За этим оцепенелым состоянием прорывается боль - неспешно, но безжалостно нарастая. Воспоминания, правдивые и выдуманные - изнасилование, смерть, пауки... Все кружится и заплетается в один остановленный миг в ожидании удара по двери.
И все же, интересно, что чувствуешь, когда умираешь?
- А что чувствуешь, когда целуешься с парнем?
Шаг.
- Странный вопрос для девушки.
Она рассмеялась. У них, наверное, и вправду было много общего - что-то даже в прямом смысле. А был он геем или нет - становилось второстепенным.
Отогнав образы, глаза сами собой раскрылись, вопросительно уставились в стену.
Почему же свет, яркий до боли, первое, что появляется? Неужели все воспоминания такие белые? Можно ли помнить о том, что это – первое, что видешь, когда рождаешься: ослепляющий белый свет. Который постоянно возвращается, в каждом видении, в каждом воспоминании.
Почему же белый - цвет траура?
Потом глаза остекленели, и белое воспоминание было как первое падение младенца. Тот же самый страх, возмущение. Губы искривились, непонятно, от плача, или улыбки.
А разум просто устал. Перегрелся, устал, и хотел заснуть.
Опять белый свет, и шпалы, по одному проходящие перед глазами.
Шаг.
Он спросил:
- Я тебе говорил, что обожаю, когда ты красишь волосы в фиолетовый цвет?
Шаг.
- Тысячу раз.
- Засчитай еще один.
Они сели на рельсы и долго молчали, боясь посмотреть друг другу в глаза. Глупые моменты, почему же они всегда вспоминаются?
Потом парень встал и помог девушке подняться. Она шла по тонкой стальной дорожке, а он помогал ей хранить равновесие, удерживая за левую руку.
Стоило бы ему отпустить ее на секунду и чуть-чуть подтолкнуть. Лишь чуток. И тогда она бы шлепнулась об гравий. Это бы вырубило ее. А потом хватило бы пары ударов куском гранита, чтобы разорвать ее без того призрачную связь с жизнью. Документов она с собой не носила, и для того, чтобы сделать опознание трупа менее вероятным, тем же самым камнем он изуродовал бы ей лицо и разломал бы все зубы. А потом поджег бы все. Ни одного свидетеля, ни одного мотива. Никто бы не заподозрил его, человека, которого больше нет нигде, кроме умирающих воспоминаний.
В один момент ему стало интересно: легко ли убивать? Он впервые увидел смерть, когда мышь попала в мышеловку на его глазах. Стальной прут со звонким хрустом проломил ей череп, и пол залило кровью. Глаза сначала выпучились, потом как-то потускнели, так реально, что было страшно. Без единого движения, без судорог. Остались лишь пара ложек крови и серый трупик. Ровным счетом, ничего.
Ведь после смерти все, что отличает всех, так это размер оставленной после себя биомассы.
В действительности Джек знал, что его внутренние тормоза не дадут слепой ярости вылиться наружу. Мысли приходили и уходили, но грань он держал крепко. Тем более, в тот день.
К тому же, его гнев был обоснован - правда, лишь чувством бессилия.
- Смотри, муха шла по рельсам, а потом упала! Вот бы взять камеру и снять фильм про такие вещи! Люди подобное часто не замечают, а ведь стоило бы!
На это он мрачно ухмыльнулся, вспомнив, что слово “муха” произносится так же, как и слово “смерть” на испанском. Потом ответил:
- Ну, я у нас слеп, как летучая мышь, которая не волк и в лес не убежит. И вообще, постыдно издеваться над людьми со зрительными проблемами.
Он его голоса веяло какой-то горькой иронией и сдержанной агрессией. Но она же была дурочкой, и не смогла это уловить, как всегда:
- Ты не слепой, а циник.
Джек в тот момент ясно представил себе, как бы ее череп прохрустел от удара тяжелым камнем. Насилование собственной природы - последнее удовольствие опустошенного человека.
“Я не слепой, я хренов циник”.
Шаг.
Она чуток задумалась, потом нахмурила свои красивые черные брови - она ведь была красива, как сама смерть - и продолжила:
- Ты ведь знаешь, какая песня вертится у меня в голове?
“I hate myself for loving you...”
Дафна спела пару строк, попытавшись изобразить голос певицы. После нескольких попыток у нее получилось. А Джек тем временем хотел умереть.
- Все еще сохнешь по нему, не так ли?
- А как ты думаешь?
Тут она сказала то, что он меньше всего ожидал услышать - если бы он только знал, то чем-нибудь заткнул бы ее красивый, но глупый рот. Но он ничего не знал, и слова как холодная вода вылились ему на голову:
- Превратил бы нас кто-нибудь в статую. Прямо сейчас, пока ты держишь меня за руку. Я бы назвала эту статую “Статуей Равновесия”.
Шаг.
В нем все перевернулось и свернулось в болезненном спазме. Потом они оба молчали четыре минуты. Ровно четыре минуты... Именно столько, решил Джек, работает человеческий мозг после остановки сердца. Значит, у меня ровно четыре минуты сна, обернувшихся вечностю кошмара, чтобы рассказать вам свою историю.
Вскоре они дошли до места, где должны были сойти с рельсов. Потом перешли маленький мост, который тянулся, как не странно, по краю какого-то высохшего водохранилища, но, тем не менее, являлся настоящим бетонным мостом - дугообразным, с ржавыми перилами по обеим сторонам.
Джек посмотрел себе под ноги и увидел цветок, лежащий на бетоне: лепестки были фиолетовыми, а сердцевина – золотисто-желтой. Он был еще свежим: кто-то уронил его не более четырех минут назад. Джек знал об этом, потому что стебель еще не начал сворачиваться.
- Подожди, - его тихий голос прозвучал глухоим, почти сломленным, как никогда раньше.
Поднял цветок и украсил им ее волосы. Давнее воспоминание вспыхнуло в нем; оно болезненным эхом зазвенело в его сердце. Образ черноволосой девушки, истекающей кровью в темном переулке, , на миг вспыхнул перед глазами.
Она, наверное, долго лежала там, избитая и изнасилованная. Потом появился он. Да, он никак не мог забыть тот момент, когда по непонятной причине свернул туда. А для нее было уже слишком поздно. Она умерла. Навсегда.
Джек почувствовал сильное рвение обнять Дафну и прыгнуть вместе с ней с моста. Он знал то чувство, которое возникло бы, когда они коснулись бы бетонного дна. Поэтому просто поцеловал ее. Дафна не ответила на поцелуй. Джек помолчал, потом сказал:
- Прости.
Она тоже молчала. Ее взгляд выражал растерянность. Никогда еще эти глаза, умевшие менять свой цвет, как только менялось освящение, не были такими пустыми. Пытаясь спасти положение, Джек сам сказал глупость:
- Жаль, что ты - не парень.
- Никто не идеален, - она с улыбкой вздохнула, и Джеку стало легче, - жаль, что ты - не он.
- E=MC2, не так ли?
- Не понимаю, о чем ты.
- Значит – и не надо.
Они шли все дальше и дальше - из никуда в никуда, чтобы навсегда оставаться в этих остывающих воспоминаниях.
В тот день светило яркое солнце, и птицы пели о чем-то веселом. Хотя такие вещи уже давно никто не замечает.
Опять белый свет. Приятная прохлада растекалась все дальше и дальше по телу, в то время как майка на груди начала слипаться от теплой крови.

[Rhayader]

Kyrie
Я проснулась с жуткой головной болью, во рту было суше, чем в Сахаре. Дана сидела на подлокотнике дивана, смотрела на меня и хлебала пиво из бутылки.
- Хочешь?
“Голова…”
Я молча протянула руку, прищурив глаза от боли. Дана чуток подразнила меня, поигрывая бутылкой, потом уступила мне “святую воду”.
- Я воспользуюсь твоим душем, окей? – Джек наконец очнулся. К тому времени я уже присосалась к бутылке, как младенец к соске. Наверное это очень забавно выглядело, потому что мы втроем расхохотались.
Час дня… Меня ожидало очередное похмельное воскресенье. Я подошла к окну и посмотрела вниз: воробьи плескались в луже воды, а дети посылали солнечные зайчики по двору, играясь с обломками зеркала. Чем не прекрасная жизнь?
...Долго сидела в ванной и смотрела, как капли крови растекаются по моим пальцам, накапливаются на кончиках и, капая вниз, растворяются в воде. Это не было очередной попыткой покончить с собой. Мне просто хотелось почувствовать себя на грани, когда кончается жизнь и начинается боль. Не тот дикий огонь, рвущий нервные нити, а острый дискомфорт, охватывающий сначала только руку, а потом - все тело. Она как тихий, постоянно нарастающий монотонный вой, загробный зов, заползающий под кожу и оглушающий все вокруг.
“Страх”.
“Не”.
“Должен”.
“Меня”.
“Победить”.
“Я”.
“Умею”.
“Умирать”.
По-моему, ничего в мире по красоте не может сравниться с кровью, растворяющейся в теплой воде. Порой кажется, что кровь - живая, и чувствует все: в холодной воде она как-то съеживается в комки. Как сперма.
А тогда в ванной это был алый туман, улетучивающийся за несколько секунд и оставляющий за собой болезненную розовую эйфорию. По-моему, это и есть идеальное зрительное отображение оргазма.
“Я живу, пока мне больно”.
Кожа начала сморщиваться, поэтому я смыла с руки кровь, перевязала запястье и вылезла из ванны.
Вот мое отражение в зеркале, какая я есть. Нет ни прически, ни макияжа, ни одежды, ни украшений. Красавица или уродина - совсем не важно. Голая и настоящая.
“Я настоящая. Я буду жить!”
Сев на пол в углу, я начала плакать. Каждый день - судный, 0:00 - отвечай за все, что делала вчера. Почему утром поленилась встать с постели? Устала, от чего? Дрова таскала, что ли? Отвечай!
Порой я напоминаю себе заложника, который сам держит пистолет у своего виска, пока грабители опустошают магазин. Только сейчас это не грабители, а мои собственные родители. И опустошается не магазин, а я сама.
“Меня”.
“Никто”.
“Не”.
“Посадит”.
“В”.
“Угол”.
“Даже”.
“Я”.
“Сама”.
- У тебя там все в порядке?
Мама.
- Все нормально, просто зеркало разбилось.
Я уже знала, что последует за этим.
- Разбилось? Не само же из рамки выпрыгнуло! Эх... В кого же ты только пошла, такая неуклюжая! Все в доме переломала.
Нравоучение продлилось еще минут десять. Потом - десять секунд молчания, чтобы перевести дыхание, после которых ее голос смягчился:
- Осторожнее там, не хватало еще, чтобы поранилась. Тебе помочь?
Как же просто все вышло. Даже не пришлось солгать насчет запястья.
Почему же родители так боятся показать любовь к своим детям? Каждый позитивный шаг они делают с каким-то недовольством, как большое одолжение. Правда, после некоторого возраста. Или это всегда было так? Не помню...
Может быть, они не готовы к ответственностям и проблемам, которые на них падают с нашим появлением? И они отрекаются от них, а с ними - и от нас.
- Не надо. Сама справлюсь.
Рыдание застревало у меня в горле. Может быть, они просто перестают нас любить?
А кого же можем полюбить мы, если нам давали с молоком не любовь, а ответственности и чувство вины?
- Дафна. Ты уже два часа в ванной. Выйти не хочешь? Уже половина первого!
- Сейчас.
“Страх”.
“Не”.
“Может”.
“Меня”.
“Победить”.
“Я”.
“Умею”.
“Умирать”.
Послышался звук открывающейся двери. Я обернулась и увидела мокрого и и окутанного в большое банное полотенце Джека.
- Там была только одно полотенце, - объяснил он.
В первые секунды я смутилась от мысли, которая пришла ко мне в голову, но потом подумала: а почему бы и нет?
Он мне нравился. Определенно нравился. Дана вышла по делам, к тому же мы, в принципе, вместе ночь провели! В каком-то смысле. Поэтому я игриво подошла и прижалась к нему всем телом. Мои руки обняли его талию, но он начал дрожать, как кролик при виде змеи.
- Не надо.
- Почему?
- Просто… Я не могу.
Теперь я точно знала, что он не гей, определенно чувствовала его эрекцию.
- Дело во мне?
- Нет. Не в тебе. Во мне.
Чуть помолчав, он продолжил:
- Знаешь, не так ли, что если скорость тела, двигающегося с ускорением, стремится к скорости света, то его масса стремится к бесконечности. Такое тело теоретически будет обладать свойствами черной дыры. Будет втягивать все в себя, пока не взорвется.
- Физика? Ненавижу.
- Не думай об этом, как о физике, представь себе человека, стремящегося к совершенству. В то же самое время фотон, уже двигающийся со скоростью света, не обладает массой. Он дуалистичен, электронно-позитронная пара, конфликт. Правда, люди не видят этого. Они видят свет.
- Хватит философствовать,- сказала Алекс, снова обняв его.- Просто поцелуй меня.

[Rhayader]

Dies irae
…Тот бар у меня всегда ассоцировался с сигаретным дымом, точнее – вонью дешевых сигарет и недорогой, но тем не менее неплохой выпивкой. Я с парой подруг пошла туда, чтобы провести вечер, но мы вскоре потеряли друг друга из виду. Потом Дана – она тоже была с нами – вынырнула, таская за руку парня лет двадцати-пяти, который выглядел как обычный рокер или хиппи: длинные волосы, небольшая бородка а-ля “козел”, деревянная пацифика, висящая на шее и шипы-напульсники гармонично сочетались с его экстраординарной, но добродушной и вполне привлекательной внешностью.
Дана представила нас друг другу:
- Алекс, это мой старый знакомый Джек. Джек, это Алекс – моя подруга. Вам обеим очень приятно, не так ли?
Так у него появилось имя: теперь его звали уже не Незнакомцем, а Джеком. Мы пожали друг другу руки, и он улыбнулся. Его улыбка… Будто до сих пор вижу перед собой это сдержанное лицо с умными карими глазами. Добрая, игривая и в то же самое время удивительно серезная и понимающая, такая улыбка встречается у редких людей, но сразу бросается в глаза: ее нельзя подделать, и скрыть тоже нельзя.
- Очень приятно.
- Взаимно.
Дана – как же это типично для нее – сначала представила нас друг другу, потом предоставила друг другу. Короче говоря, она просто исчезла, оставив меня с Джеком.
Мы долго болтали в шуме и грохоте бара и на своей шкуре ощутили одно неприятное свойство таких баров – музыка ревела, и чтобы услышать хотя бы самих себя, нам приходилось кричать, а чтобы сказать что-нибудь друг другу, нам приходилось еще и подойти к собеседнику и наорать это ему прямо в ухо, и если громкий шум барабанные перепонки еще кое-как переносили, такое было уже слишком.
Поэтому мы просто глотали ром с колой – стакан за стаканом все расплывалось перед глазами, и скоро единственной понятной вещю стала качка поверхности черной жидкости в стакане.
Как мы появились у стойки – не помню.
Стакан подходил, опустошался (бармен, еще по одному), его заменял другой – все это происходило почти машинально. Потом все растворилось в единой цветозвуковой какофонии. За ней пришло долгожданное небытие.
Не помню, что именно заставило меня прити в себя: ветер, который показался мне в тот момент слишком холодным, или мертвый свет фонарей, который вдруг начал бить мне прямо в глаза. Но даже сквозь него я увидела, как Джек обеими руками оперся об стену какого-то дома. Я присмотрелась и заметила, что из носу у него текла красная кровь, а Дана стояла рядом и смеялась, еле держась на ногах. О том, как мы вышли из клуба и где находились, я не помнила.
“Контроль, Алекс. Все под контролем”.
- А мы нажрались, да, Алекс? Уверена, Джек бы с удовольствием этим воспользывался, если бы не нажрался пуще нашего. И еще если бы не был абсолютным педиком.
“Спокойно, Алекс. Контроль. Все под контролем. Не болтай”.
Мои мысли, собранные с таким трудом, ссыпались, словно бусы с лопнувшей нитки, как только я попыталась двинуться с места. Они перекатывались у меня в голове, прятались по углам, забивались в щели: дом, лыжи, Адам, самолет, бар, снег, смерть, самолет, Джек, смерть, клуб, смерть, Адам, самолет… Все было бесполезно, мой рот начал обливаться слюной, у которой был странный металлический привкус. Я встала на четвереньки.
Джека посмотрел на плакат прямо перед собой и его вырвало на тротуар.
- Вот так я разочаровываю всех знакомых, - сказал он, протирая рот салфеткой, которую не без труда вытащил из кармана куртки.
- А мы и не очаровывались, - Дана продолжала смеяться, как сумасшедшая.
Мне это не понравилось, и я попыталась возразить.
- Все порядке, - успела булькнуть я, но поток слюны превратился в поток всего содержимого моего желудка, которое в нескольких спазмах вырвалось наружу.
- Похоже, в вашей сумасшедшей тройке одна все-таки оказалась нормальной, - сказал Джек, повернувшись к Дане лицом.
“Тройка? Какая тройка?”
Дана спросила.
- Что за рисуночек?
- Морда какая-то. Мерзкая. И надпись. Сейчас прочту. “Большой Брат следит за тобой”.
Увы, Дане было не до него – простите за цинизм, но она взялась осквернять “остальную” часть тротуара, и в этом “нелегком деле” проявляла такой энтузиазм и профессионализм, что даже представить себе страшно.
Я поняла, где мы находимся только когда мы добрались до квартиры Даны. “Любезная домохозяйка” пригласила (читайте: затолкнула) нас внутрь, и все устроились, как могли: Дана оккупировала кровать, “великодушно” уступив мне диван, а Джек просто сел на пол, уткнувшись лбом в дверце шкафа. Время после вечеринки – время хандры. Наверное он всю ночь глаз не смыкал, потому что к утру, когда я приоткрыла глаза, он все так же сидел, вглядываясь в свое мутное отражение. Единственное, что он сказал до того, как я снова уснула, был странный вопрос, произнесенный шепотом:
- Кем же я стала?
В общем, наше подобие вечеринки превратилось в нажиралки. Гиблое место, идиотская масса, ужасная выпивка.
В общем, девушки, как всегда, мнили себе, что все парни только и делают, что смотрят на них. Правда, они все захлопнулись, как только ко мне подкатил один симпатяга – его звали Сеном – и начал заигрывать со мной. Не успели допить второй коктель, как к нашему столику опять подошла Дана, притащив к нашему столику какого-то психа с длинными волосами – скорее всего, гомосека. Если это еще можно было бы как-нибудь пережить, то весь его экстравагантный вид просто бесил меня. Чего только люди не сделают, чтобы привлечь к себе внимания! Никогда не могла понять, как Дана общалась с такими дебилами.
Оказалось, они с Сеном знакомы. Слава Христу, они явно недолюбливали друг друга. Обменялись парой дежурных фраз, Дана похихикала над своей же шуточкой, а потом я не сдержалась:
- А по-моему, мужчина с длинными волосами не имеет права называться мужчиной.
На что этот дебил ответил:
- У тебя что, тоже нехватка отцовской любви?
Он и Дана вместе рассмеялись! Козлы!
- Ты что, идиот?!
- Диагноз, похоже, правильный.
К тому моменту Сен куда-то исчез, а то измордовал бы этого мудака!
Дана оттащила его подальше – и хорошо, а то я бы глаза ему выцарапала. Потом вернулась, мы посидеси до трех, пили. Потом опять исчезла. Заметила их, когда они выходили из бара: Дана, этот ее идиотский дружок и одна наша общая подруга – Алекс. Было нетрудно догадаться, куда они идут: и Дана, и Алекс были некрещенными, им ничего не стоило устраивать оргии или что-то в этом роде. Как же это называется… Кингсайз, что ли?
Я слишком много выпила в тот вечер. Это стало понятно, когда я встала, чтобы последовать за ними. Зачем я пошла за ними – не помню.
Моя голова закружилась, я чуть не упала. Под момент я поняла, что хочу этого пидораса. Хочу, как никогда никого не хотела.
До сих пор помню эти три темных силуэта в свете фонарей: нет, именно силуэтов было два. Дана бодро шагала и постоянно говорила, а Джек нес на руках Алекс, которая по всей видимости спала. Зачем они только остановились. Он поставил Алекс на асфальт. Отошел от нее. Повернулся ко мне лицом. Откуда же он знал, что будет дальше?
Я врезала ему. Прямо по морде. Это было такое наслаждение. Треск удара. Либо мой удар был слишком сильным, либо он – слишком пьяным. Упал. Я упала на него. Мне до сих пор страшно об этом вспоминать – я и понятия не имела, что способна на такое. Хотя – нет. Теперь мне ничего не страшно.
Он попытался встать, но я снова повалила его. Я залезла на него и просунула руку ему в штаны. Он отшвырнул меня от себя и наконец встал.
- Иди домой, - вот что он сказал, оттирая кровь от лица. – Ты пьяна и не соображаешь, что делаешь. По крайней мере, я надеюсь, что это так.
Нет. Когда же это произошло? Как же это произошло?
- Во что ты веришь?
А тот день я наверное никогда не забуду. Концерт перед недостроенным музеем современных искусств. К тому моменту я переживала острый кризис: все мои попытки вернуть наши с Сеном отношения венчались полным крахом. И все же, мы продолжали общаться. Отчасти это происходило благодаря тому, что он клеился к одной из моих подруг. Хотя в свое время именно я бросила его из-за возрастного отличия – Сен был моложе меня на четыре года. Полным ребенком. Надеюсь, вы понимаете, о чем я.
Неплохой был концерт. Не то, чтобы какая-нибудь из моих любимых групп, но блюграсс – тоже неплохо. Да, вовсе неплохо.
Время от времени то я, то он предлогали потанцевать, но храбрости на то, чтобы от слов перейти к действиям, ни у одного из нас не хватало. Тут-то и появился мой хороший друг Джордж, рука об руку с каким-то длинноволосым и довольно-таки небритым существом в джинсах и майке от Юнисеф. Джордж представил своего спутника:
- Ребята, знакомьтесь, это мой друг – Джек. Джек, это Дафна и Сен, мои друзя из института.
Мы вежливо пожали друг другу руки.
- Мы с Джеком идем к сцене танцевать,- продолжил Джордж,- вы с нами?
То, что нужно! Мы не раздумывая согласились. Вскоре к нам присоединились и другие люди, и площадка перед сценой быстро заполнилась. Вот тогда и началось все веселье. Джек в паре с Джорджем танцевали что-то ирландо-американское – они называли танец «пого». Не думаю, чтобы о таких танцах кто-то вспоминал со времен клондайкской золотой лихорадки.
Когда началась следующая песня – баллада про дождь в Тэннеси – Джек и Сен шокировали нас всех своим чувственным танго. Потом я потеряла его из виду, и мы не особо вспоминали друг о друге – оба были заняты – пока не столкнулись.
Я посмотрела ему в глаза, он взял меня за руку: тепло от его ладоней перешла и мне, и мы пустились в пляск. Было дико, но очень приятно. Было дико, но, должна сказать, очень приятно.
Внезапно он схватил меня и начал кружить. Мы взялись за ладони, и равновесие восстановилось. Наши стопы стали центром вращения, они были так близко друг к другу, что иногда соприкасались.
Забавно, но в тот момент мир показался мне большой-пребольшой каруселью, в которой я и он стояли неподвижно. Идеальное равновесие.
А ведь все это было. Я не соврала. Ни единого слова. Странно, да? Но я, клянусь, не соврала. Это все было, и было именно так.
Я выдохнулась, и мы сели на перегородку. Помню даже, как спросила:
- Я очень красная?
Он солгал:
- Нет. А я?
Я точно знала, что он лжет - и даже знала, почему: он просто хотел защитить меня от себя самой. Вот и я закрыла глаза на то, что в вечернем освещении он казался цвета вареной свеклы, и ответила:
- Не особо.
- Хороший день, чтобы влюбиться, не так ли?
Как будто удар лопатой по голове. Нет, я вовсе не дура, я чувствовала по его поведению, что все придет к этому. Но он пытался признаться мне в любви. А я этого не хотела. Но отшивать тоже не хотела, уж слишком он был милым для этого.
Мужчин, как он, не отшивают. От них бегут, потому что знают: будет ждать. Бегут, чтобы возвращаться. Однажды – навсегда.
Когда концерт закончился, я и Сен решили пойти по домам. Джек предложил:
- Ребята, останьтесь! Посидим, поговорим!
- Нет, прости. Я и так опоздала,- отказалась я.

[Rhayader]

Rex tremendae
- Эх, Дафна,- он бормотал, зная, что та его не слышет,- плохие эти твои шепоты. Плохое посеяла – плохое пожнешь. Грязная душа только подушкам доверит тайну. Тебе священник нужен, а не врач. Боже, прости нас всех.
Джордж вышел из домика.
“Что-же, веселитесь. Будто это - последняя ночь в вашей жизни”, подумал он.
- Тебе что-нибудь нужно?- прокричал он Джеку.
- Вина бы!
- Вина? Здесь с 69-ого не было вина!
Джеку было не до них. Он сидел у костра и ожидал возвращения Алекс.
- Прямо Кама-Юга какая-то,- прозвучало в его голове.
- Ты хотела сказать, Сатья-Юга?
- Нет, Сатья-Юга – это когда все прекрасно. А так – Кама-Юга, они только и делают, что трахаются. И умирают.
- Эшли, Эшли... Когда только трахаются и умирают, это Кали-Юга.
Тем временем тьма вокруг него так сгустилась, что казалось, будто любой свет задыхается в нем. Джек бросил немного хвороста в костер, но это не помогло. Он не удивился, услышав хруст песка рядом с собой.
- Плохо дело,- промолвил голос, который все еще сопровождали хлюпание и шипение.
- Хочешь закурить?
- Давай.
Джек и призрак молча курили.
- Кто вырыл могилы?
- Те, что ты попытался закидать песком и камнями?- от смеха Эшли у Джека мурашки пошли по коже. Будто порванный шланг выплевывал воду с воздухом.- Когда я проходила мимо, они уже были аккуратно вычищены.
- Откуда ты знаешь, что я закидал могилы?
- Мы же теперь вместе, Джеки. Я – в твоей больной голове. Признайся, Джеки, ты же давным-давно сошел с ума.
- И ты знаешь, кто за этим стоит?
- Как думаешь, меня очень уродует эта рана на шее? Кровь почему-то не сворачивается, я бы хотела перевязать ее чем-нибудь, а то больно говорить.
Костер вдруг погас так, будто ее сожрали тысячи невидимых насекомых.
- Плохо дело, Джек,- голос Эшли задрожал.- Беги.
- Алекс...
- Она идет сюда?
- Да.
- Тогда ей тоже конец. Нам всем конец. Беги, Джек. Бееег...- ее слово превратилось в крик, тело ненатурально выгнулось. Ее руки в отчаяньи схватили Джека, пытаясь задушить его, выцарапать ему глотку, но чернь неумолимо продолжала поглощать ее.
Джек не мог видеть всего этого из-за темноты, но он слышал щелкание и хлюпание тысяч челюстей тьмы. Он в отчаяньи вырвался из хватки разлогающегося призрака и, с трудом сохранив равновесие, побежал.
Это не враг, которому нужно гоняться за тобой, подумал он. Он везде. Он играет с тобой. Ветки, камни и деревья, которые встают перед тобой. Это не то, что зависит от тебя, это не то, что хочет сломить твою волю. Это она – черная мать, чье йони поглощает тебя, черная мать с фиолетовыми волосами.
Джек бежал в ужасе, не смея остановиться, спиной чувствуя концентрацию тьмы за собой, перед собой, вокруг и внутри себя, обвивающее и сковывающее его волю холодными, скользкими щупальцами. Споткнулся на крутом склоне, земля начала ссыпаться у него под ногами, он вцепился ногтями, но ободрал их до мяса. Покатившись по склону, он тяжело свалился в квадратную яму. И грянул гром, и молния порвала грудь тьмы, осветив камень у ног Джека: надгробие. Его надгробие.

---------- Ավելացվել է՝ 00:17 ---------- Սկզբնական գրառումը՝ 00:13 ----------

Recordare
Ему постоянно приходилось думать обо всем. Продумывать все возможные и невозможные варианты. Это помогало ему не сходить с ума. Уже несколько лет. Он крутил все в голове, перемешав все и изменив порядок вещей только ему постяжимом образом.
Когда он выпрыгнул из окна административного здания, разбив окно плечом, когда он приземлился, когда тело Эшли сорвалось у него из рук и шлепнулось об землю. Все это время он думал и крутил все это у себя в голове.
Теперь она казалась такой маленькой и хрупкой – когда была уже мертва.
Началось все, когда он вечером вернулся с прогулки. Не с первой, на которой встретил Менди у скалы. С той, которая закончилась загадочным побегом Алекс.
Лужа крови, и пол – почти как тот самый асфальт. В ней лежало ее тело. Пот слабым светом от экрана сотового кровь казалась черно-бурой. Джек как безумец нажымал на кнопки: он умер бы со страху, если бы свет погас еще раз. Пошел по крови и в этот раз точно услышал, как предпологаемое эхо шагов идет по сухому полу. Не в состоянии больше выдержать, он схватил труп и кинулся в окно. Стекло болезненно ударило по нему и разбилось с громким звоном. Джек упал на землю, но труп Эшли смягчил падение.
Он прокрутил это в голове, пока начало этого не стало вырисовываться само собой.
- Где ты был?
Джек почувствовал неладное. Он посмотрел на Эрика, который задал ему вопрос, и спросил:
- Что случилось?
- Говори, где шлялся, педик,- судя по голосу, Эрик был готов разораться.
- Не понимаю. В чем дело?
- Сначала объясни мне, где ты был все это время, сука поганая! Где ты был?
- Я с тобой пока что нормально говорю, так и ты не…
Эрик взорвался:
- Да кто ты такой, чтобы говорить мне, что делать, пидор хренов?!
Они стояли вплотную, сжав кулаки. Гримаса злобы исказила лицо Эрика, а взгляд Джека был непроницаем. Он спросил еще раз:
- Что случилось?
Эрик ударил его чуть выше почек. Тупая физическая боль пластом разрезала тело Джека, быстро сломила его волю. В один момент он думал лишь об одном – как прекратить боль, даже если ценой жизни. Через секунду он собрал себя в руки.
Эрик повернулся и ушел. Дана заныла:
- Эшли погибла…
- Как? Когда?- спросил Джек.
Дана всхлипнула.
- Утонула? Сорвалась со скалы? Змея укусила?
- Нет. Ее убили.
- Кто?
Молчание.
- Где все остальные?
- Джордж и Дафна в своем домике, а Алекс была с тобой.
- А Менди?
Только тут все заметили отсутствие Менди. Эрик в ужасе спросил:
- А где… Менди?
Молчание.
- Расскажите все с самого начала и зовите всех,- сказал Джек.
Все началось с того, что у Дафны начались острые боли и закружилась голова. Слушая об этом, Джек все сильнее и сильнее бледнел.
- Нужно вызвать помощь с берега,- сказал Джордж,- у Дафны что-то серезное, может быть – отравилась.
Дана вытащила свой сотовый.
- Черт! Связи нет! У тебя, Грета?
- Тоже нет.
- Да и какого черта может быть связь на этом острове? В административке должна быть рация.
Но Эшли, бледная как смерть, подошла к ним и сказала:
- Рация разбита. Вдребезги. К тому же, там труп. Скелет. Я только что оттуда.
Дана обиделась:
- Это что, еще одна шутка? Мало того, что кто-то подсунул мне в постель высушенных пауков, еще и это?

[Rhayader]

Confutatis
...Марки я держала в Библии - ее все ровно никто не читал, так что я могла не бояться, что меня запалят. Понимаю, плохая привычка - есть их перед сном, но мне всегда нравилось, как это делает меня выше обычного понимания чувственности. Любая эмоция становится пугающе острой и пропитывается какой-то сместью дискомфорта и болезненного удовольствия, хотя удовольствием это вряд ли назовешь - стираются границы между ней и болью. Это - как вырывать себе молочный зуб.
Лишь одно имеет значение: не потерять из рук тонкую нить реальности, иначе можно и не проснуться.
Кислота быстро сделала свое дело: сначала у меня закружилась голова и я закрыла глаза. Когда я их опять открыла, то не различала цветов. Неверно было бы сказать, будто все стало черно-белым; цвета были, но я не могла сконцентрироваться, чтобы их воспринять, и каждый раз они разбегались.
Стебли каких-то серых растений покрыли пол своим хаотичным ковром. Потом на них выделились и распространились кроваво-красные вены, которые пульсировали с каждым ударом моего сердца.
Еще минута, и все предметы опять потеряли свои значения, имена и даже дефекты: я просто воспоминала их как сложные геометрические фигуры. Выделялась только паутина кроваво-красных пульсирующих вен.
Вдруг у меня почернело перед глазами. Голова так отяжелела, будто была наполнена свинцом. Мне показалось, будто я упала, хотя вряд ли могла упасть со стула, на котором сидела. Когда я наклонилась вперед, из моих ушей, рта и даже глазниц началась выливаться бархатная светло-серая жидкость, которая покрыла весь пол комнаты, затопляя даже серые корни. Двери и окна медленно опустились в нее и растаяли. Потом за ними последовало и все остальное - стол, шкаф, стулья, горшки с цветами... Что-то таяло быстро, что-то - медленнее, но в конце концов я осталась одна в этой серой пустоте, окруженная объемной паутиной вен.
Голова еще сильнее потяжелела, наклонившись до отказа. А потом вдруг моя шея мягко переломилась, как мармеладная палочка: сначала давление образовало разломы на затылке, потом они росширились, и моя голова нырнула в небытие, в полете чувствуя холодное, мокрое прикосновение там, где раньше соединялась с телом.
Я знала, что в кухне перегорела лампочка. Именно из-за этого я и сидела в какой-то непонятной полутьме. Паук плел паутину в дальнем углу, над холодильником; я это тоже знала, потому что слышала, как скрипят и скрежещут нитки пож его лапками, работающими с точностью часового механизма. Да, часы: стук часов в соседней комнате пробивался сквозь стену и разбивался об мой мозг.Вдруг часы ударили тринадцать: с каждым звоном все вокруг содоргалось, как желе от удара по столу. Затем все успокоилось – даже паук притих, и над комнатой нависло зловещее ожидание.
Потом воздух наполнило угрожающее гудение. Оно наростало и вскоре превратилось в звук сотен хаотично стучащих и клянчащих предметов: нет, звук только в начале был хаотичным, потом я начала различать слоги, а потом – целые слова:
- Выпусти нас! Мы тебя накормим!
Звук шел от кухонного шкафа.
А может я просто лежу в постели, и меня просто трясет лихорадкой от плохого трипа.
Какой-то непонятный страх тянул мой желудок вниз и сковывал мои движения.
- Выпусти нас! Мы тебя накормим!
Каждый ребенок кричит и плачет, чтобы его накормили. Но теперь кричали и плакали сотни вилок и ложек, которые хотели накормить меня.
“Это и есть путь к человеческому бессмертию. Мы даем жизнь человеку, истребляем в нем всякую самостоятельность, все стремления, передаем им свои ценности, свои стремления – пытаемся стереть спонтанную личность и записать идеализированный вариант своей (своей ли?) личности, чтобы он достиг того, чего не достигли мы. Мы освобождаем место, чтобы спокойно жить в них. Потом, когда мы уже дали все, что могли, новые Мы борятся со старыми, уже пустыми и свободными оболочками. Кажется, что это для того, чтобы они смогли стать собой, но на самом деле они просто чувствуют, что кресло, в котором мы сидим, должно принадлежать им. Потому что они – уже мы. Мы продолжаем жить в них. Пока кто-нибудь не оборвет цепь и не покончит с нами.
С этим нельзя бороться. Это – инстинкт человеческого общества. Личность – иллюзия. Все наши мечты – внушение. Все наши стремления – внушение. Все наши сны – внушение. Все наши эротические фантазии – внушение. Тот, кто поймет это, проклят, он останется “недостертым”, “недозаписанным”, но у него есть шанс остановить это – скорее отдалить. На один цикл. Для этого нужно держать детей подальше от деда с бабкой. Или покончить с этим навсегда. Пуля в лоб. Веревка, мыло и табуретка. Бритва. Ножик. Передозировка. Фенилбарбитал. Демедрол. Это – лекарство. Способ отплатить цену своей жизни. Зрелище”.
- Выпусти нас! Мы тебя накормим!
Руки и ноги не гнулись – все это лишь страх – они лишь бессильно свисали вниз, как только я ослабляла концентрацию воли. Голова шла кругом, но я встала: ноги отказывались слушаться, казалось, будто они гнутся в обе стороны. Я шатаясь дошла до шкафа: он притягивал меня, словно магнит. Верхняя полка сильно тряслась: взялась рукой за ее ручку, но начала дрожать. Чувство было, будто мои внутренности облили ледяной водой. Все же, я открыла полку, и сотни ложек и вилок вытетели из нее. Я вырубилась.
“У наших домов есть память. Наши дома ничего не забывают. Наши дома ничего не прощают”.
“Ты готова обозвать меня падонком из-за того, что я полигамен, но оправдываешь слизняков, которые, чтобы с кем-то переспать, должны обмануть себя, что влюблены в нее, расстаться со своей девушкой, потом понять, что ошибались и приползти обратно, прося о прощении. Или спать с другой за спиной жены, называя жену толстой коровой и/или любовницу – шлюхой. Или сдержывать себя и срывать скопившуюся агрессию на своих детях. лапать и щипать их за попки в самом невинном варианте, избивать – в более серезном. Я просмотрел все сны, все вариации. Выбирай, какой нравится”.
Очнулась опять на стуле, но руки и ноги былисвязаны мокрым полотенцем. Не то, чтобы связаны – скорее туго обмотаны, но как бы я не пыталась их высвободить, у меня ничего не получалось. Неприятная сырость впиталась во все мои суставы, создав ужаснейший дискомфорт, и мне хотелось кричать и плакать, как когда-то в детстве, когда просыпалась мокрой в постели, но, открыв глаза, увидела нечто настолько странное, что это отвлекло мое внимание: перед моим лицом – прямо в воздухе – парила тарелка с супом, а вокруг нее летала большая ложка.
- Это за папу, - услышала я, открыла рот, и ложка влила туда немного приятно-тепловатого супа. Голос продолжил:
- А это за маму.
В этот раз суп был немного гуще и холоднее. Я почувствовала твердеющие кусочки жира. Ложка за ложкой, голос – голос не то в комнате, не то в моей голове - напоминал мне ближних и дальних родственников, живых и мертвых, и с каждой ложкой суп становился все гуще и холоднее, в то же самое время все сильнее прожигая мне рот. Когда он показался мне расплавленным свинцом, я закричала:
- Не хочу! Не надо больше!
- Надо. А то папа придет домой и разозлится. А то а налью его тебе на голову.
Я не открыла рот, и ложка плеснула суп мне в лицо. Я укусила ее – она оказалась мягкой, как мясо, натянутое на кости. Ощущение уязвимости другого почему-то порождает дикий инстинкт, призывающий к насилию. Мягкая и податливая плоть – кожа, подкожный жировик, структура мускулов, вен и сухожилий, кости – совсем как человеческая рука. Сладковатый-соленый вкус крови заставил меня лишь прижать челюсти сильнее, но ложка вывернулась и освободилась.
А может я просто лежу в постели, и просто сильно прикусила губу.
- Неблагодарная, - закричел голос, - вот как ты благодаришь меня за мою доброту! Если ты сейчас же все это не съешь, я налью суп тебе на голову!
Ложка опять начала кидаться в меня супом. От бессилия я закрыла глаза и закричала.
“Это все лишь в твоей голове”.
Безудержный, истеричный, благословенный крик. Он звучал так, будто кричала сотня людей, сотня “я”. Этот крик оторвал меня от всех мыслей и чувств. Ложки не существует.
Но, открыв глаза, я поняла, что нахожусь на столе, связанная еще крепче. В принципе, обычный стол с обычными блюдами – какой бывает, к примеру, в День Благодарения. Только без индейки. Потому что вместо индейки – я.
За столом сидели мои родители, только выглядели очень старыми. Они взяли ножи и вилки и начали стучать ими по столу. Отец заговорил:
- Дафна, милая, мы столько лет тебя кормили и ростили.
Стук ножей и вилок стал сильнее.
- Теперь мы старые. Верни нам долг! Накорми нас! Ты обязана.
“Однажды я смотрел фильм про сельское хозяйство. Запомнился эпизод про свиноводство. Как кормят свиней, как им дают ожиреть, а потом отправляют на бойню. Армии свиней бежали по загону к ножу мясника. Тогда я и понял, что у них больше общего с нами, чем мы привыкли думать. Фильм был пропогандистический – про то, насколько наше сельское хозяйство сильнее, чем в других странах. Свиньи у кормушки из фильма и люди у экрана вокруг меня – они были одинаковы. Те же самые тупые рожи, те же самые жирные задницы”.
Мои мысли прекратились, когда мама и папа прекратили стучать по столу.Мама воткнула мне в бедро свою вилку, отрезала ножом кусок, и поднесла ко рту. Ненатуральная во всеобщей серости кровь раскрасила ее губы, потекла по подбородку.
- Ой, - воскликнула мама и взяла салфетку.
Все будто в старой черно-белой мыльной опере. И водолазки, и высокая, светлая прическа, и смущенный смех мамы. Но чего-то не хватало. Тут я заметила, что у нее нет ушей: на их месте розовели давно сросшиеся выпуклые шрамы, окружающие ушные отверстия.
Я спросила:
- Мама, а где твои уши?
- Девочка моя, - опять рассмеялась мама, протирая рот салфеткой, - я накормила ими своих голодающих родителей. Видишь, какой благодарной дочкой я была?
Отец (или его призрак?) тоже отрезал себе кусочек. От ступни. На его груди зияла большая пустая дыра. Я спросила:
- Папа, а где твое сердце?
- Девочка моя, - сказал папа, дожевывая свой кусок, - я накормил им своих голодающих родителей.
Я задумалась и опять спросила:
- А почему мои ноги? Почему вы выбрали именно ноги?
- Чтобы ты не убежала от нас, доченька.
- Да. Ведь мы так боимся умереть в одиночестве.
А может я просто лежу в постели, и моя голова упала с подушки.
Я тоже проснулась до рассвета. Взяла лицо из древней галереи и пошла дальше по коридору. Я пошла в комнату, где жила моя сестра, и потом я посетила своего брата, и потом я пошла дальше по коридору. Я подошла к двери и посмотрела внутрь.
Мама.
Да, дочка?
Я хочу убить тебя.
Папа.
Я хочу трахнуть тебя.
Никогда не знаешь, когда заканчивается сон и начинается реальность. Не дошла. Не было столкновения с настоящим конфликтом. Не было очищающего катарсиса. Всего лишь конфликт на поверхносити. Я чуть не упала с перила балкона, на котором очутилась. Ветер развеивал мою ночную рубашку на фоне бездонной ночной черни. Я посмотрела вниз, и моя голова закружилась. Красные, синие и желтые огни перемешывались, размазывались в круги и линии. Я не смогла удержать равновесие, но чьи-то сильные руки не дали мне упасть, схватили и втащили внутрь.Повернув голову, я увидела обеспокоенное лицо Джека, которое тоже размазывалось перед глазами. Я спросила:
- Ты настоящий?
- Молчи, глупая. Разбудишь своих предков, - ответил он.
Потом добавил:
- Я и не знал, что ты ходишь во сне.
Он отнес меня в мою комнату и уложил в постель, а потом прикрыл одеялом. Я никак не могла понять, как он так оказался.
Я зевнула, и он поцеловал меня в лоб. После этого я крепко уснула. Без всяких кошмаров и видений.

[Rhayader]

Lacrimosa
- Дело даже не в этом. Твой отец сегодня пойдет на работу и скажет тому парню, что ты не собираешься браться за это дело. Дело даже не в этом! Это просто в очередной раз доказало то, что я уже знала. Ну? Тебе бы помешали эти деньги? Могла бы купить себе что-нибудь, или пойти на какой-то концерт. Ну, теперь ты живешь за наш счет – дело не в том, что ты какая-то особая обуза для нас, просто я хочу быть уверена в том, что когда меня не будет, ты сможешь о себе позаботиться. Да, я понимаю, ты эгоистка, ты даже не думаешь о нас, я не думаю о том – будешь ли ты о нас заботиться. Нет, я давно отбросила надежду, мы с твоим отцом сами справимся как-нибудь. Но хотя бы о себе ты можешь позаботиться?
- Ну да, у тебя привычка – собирать вокруг себя всех интересных лудей, которых встретишь, пообщаться с ними пока не надоест, а потом устаешь и не рвешь с ними отношения только нз-за вежливости. Мне самой уже скучно с тобой говорить. Иногда.
- Этот человек, который всюду якобы справедливость пропогандирует, на самом деле сам неоднократно нарушал правила. И когда заседает в какой-то теме и начинает делать свои высокомерные замечания, думаю, было правильно немного призвать его к дисциплине.
А помнишь, как тебе в детстве уже внушали чувство вины? Когда отец в шутку говорил:
- А когда у тебя будет свой дом, мы с мамой приедем к тебе, чтобы попросить о помощи, а ты нам даже дверь не откроешь. Мы посмотрим вверх, ты будешь стоять у окна, мы будем грустно смотреть, потом повернемся и пойдем.
А когда злился:
- Ты меня убить хочешь? Когда я умру, напишите на моей могиле, что это она меня убила!
- Ну, с твоими проблемами, ты представляешь, какие у нас будут дети? В твоем состоянии ты в любой момент можешь покончить с собой. Нет, ты мне не нужна.
Понимаешь?
- Понимаю,- ответила Алекс.
- Спасибо.
- За что?
- За понимание.
Потом добавил:
- Я не привык, чтобы меня понимали.
Мы никогда в тебя не верили. Ты всех подвел. Мы стыдимся тебя.
Никто никогда не замечал твое отчаянье. Никто никогда не замачал жертву, на которую ты шла. Тебя воспитали суицидалкой – ты была не хуже других детей, но тобой были вечно недовольны.
Ты обрел это – перестал жить их ожиданиями, но тебе этого не простили.
Не было ничего, на что ты мог опереться, чтобы пойти дальше. Не было никого, кто бы понял тебя. Не было никого, кто бы хотел тебя понять. Объяснить – да. У каждого был сценарий для тебя, по которому тебя толковали. Которому тебя заставляли следовать.
Тебе никто никогда не говорил об этом. Они называли это чувством такта. Как сказать, что твой парень спит с твоей сестрой? Прямо за твоей спиной. Никто не хотел конфликта.
Никто и никогда не любил тебя. Никто и никогда не любит тебя. Никто и никогда тебя не полюбит.
И никто не поймет. Не окликнет. Не вытащит из дому.
С тех пор, как она ушла, он перестал замечать фиолетовые предметы, если только его внимание не обращали на них.
Он начал иногда кончать раньше времени, и перед сексом его всегда брала мелкая дрожь.
Он начал чаще мастурбировать и реже заниматься сексом.
Он не мог закончить ни одного начатого дела.
Потребовалось очень много смелости, чтобы во всем этом признаться.
Стоит тебе признать свою слабость, выманить и выпустить ее, чтобы больше не пускать внутрь, найдется достаточно мелких и трусливых щенков, которые осмеют тебя, и твоя слабость как пугливая мышь заберется еще глубже.
Не все вампиры сосут кровь. Некоторые питаются жалостью, некоторые - страхом, а некоторые просто тем, что поганят жизнь другим. Самые гнусные - те, кто выпивают твое время. Ведь время - это мы сами, вся наша жизнь, удовольствие и боль, жалость и восхищение.
С тех пор, как она ушла, он стал все больше и больше зарываться в воспоминаниях.
Но однажды - через пару лет - понял, что больше нечего помнить. Чего же стоят отношения, от которых со временем даже воспоминаний не остается?
Он перестал видеть сны. Перестал говорить о себе в первом лице.
Когда-то он встречал во сне девушек, влюблялся в них, спал с ними, гулял в парках. Он был счастлив... во сне.
Это - проклятье одиноких людей. Потом он просыпался, и плакал, потому что знал: через час душ смоет последние воспоминания, и ничего не останется.
Наверное, в нем скопилось слишком много нежности.
Когда-то он всречал наяву девушек, влюблялся в них, спал с ними, гулял в парках. Он был счастлив... наяву.
Это - проклятье одиноких людей.
С тех пор, как она ушла, он перестал доверять своим чувствам.
Если она смогла так просто вести двойную игру, если он настолько захотел быть слепым, все еще может повториться.
Все обязательно повторится.
Дело не в том, что он не доверяет людям: он перестал доверять своему доверию. А от людей просто перестал ожидать чего-либо.
Он принимает каждое новое предательство, как что-то нормальное и далекое.
С тех пор, как она ушла, он перестал привязываться к людям. Теперь никто не может ему навредить. Потому что больше никто не знает его.
Однажды он подумал, что хорошего было в их любви, и понял - ничего. Пирог рано утром в День Святого Валентина, закрытые конверты с письмами на все случаи жизни - все это были идеи, ловко подброшеные ей им самим. Все это могло случиться, будь кто угодно на ее месте. Но не случалось и не случится.
Он никогда не говорил те же самые слова разным девушкам.
Лишь в одном месте она смогла его удивить, доказать, что она не машина-кукловод, предсказуемая до боли. Когда обманула его.
Со временем он начал страшитья мысли, что и здесь в глубине души не был удивлен. Что и его смерть, уход с ее сцены были его же собственными идеями. Когда-то он был уверен в обратном. Но время стирает линии, и образы становятся глубже, хоть и обманчивее.
Он начал быстро уставать, быстро падать с темпа. Теперь он часто срывается, кричит.
Теперь он не страшится одиночества. Ему больше не одиного с собой. Закурив сигарету, он смотрит в монитор.
Говорят, если очень внимательно посмотреть в его глаза, то можно увидеть глубоко внутри осколки разбитого стекла. Романтичные доброжелатели говорят, что это его сердце.
А он знает, что это. Всего лишь битое стекло, которое не нужно трогать, чтобы не было больно.
Теперь он знает ответ твой вопрос. ДА, Джек, ДА.
Когда он уходил, щурясь в темноту, надеялся, что ты понял, что не можешь держать зла на него.
Когда-нибудь он поймет, что никогда никуда не уходил. И куда же дойдешь, когда тебе некуда идти?
ДА, Джек, ДА. Теперь я понимаю Джека Догерти.